У одра умирающих

Розенштраух,  "У одра умирающих"  

Сохранены синтаксис и пунктуация оригинала.


Возвратиться, обратиться, перейти к противоположному образу мыслейи действий, можно как в добром, так и в худом.  Все дело в том, в какую сторону обращен был под конец, когда уже возвращение невозможно. Потому-то так решительны для целой жизни и  для вечности предсмертные часы каждого человека.  «Если упадет дерево на юг или на север, то оно там и останется, куда упадет»(Еккл.11:3).  Это прямо согласуется с Иез.33:13-19.   Величайшее внимание поэтому должны обращать верные отцы  духовные на Божиих последние дни и васы своих духовных чад, чтобы или предотвратить отпадение, возможное и в последнюю минуту,  или вызвать спасительное обращение, пока оно еще возможно.  Кто знает и верит, как драгоценна в очахБожиих каждая душа христианская, искупленная не золотом и серебром, но бесценною Кровью Иисуса Христа,  тот, конечно, не пожалеет ни труда, ни времени, словом никакой жертвы, коль скоро он может оказать столь важное влияние на решение вечной судьбы бессмертной души;  в последнем легко может убедиться каждый служитель церкви, бывший свидетелем тех разнообразных и часто поразительных явлений, какими сопровождаются    последние часы и минуты умирающих.   И если бы сделанные таким образом опыты обнародовались  в каком-либо периодическом издании, тогда менеераспространено было бы то заблуждение, что с преподанием святых даров все сделано, что нужно, к удовольствию обоих сторон.  Я только двенадцатый год пастором, но уже и в это время успел убедиться на опыте, как важно влияние наставника, советника, утешителя и сомолитвенника у одра умирающего.  В надежде побудить и других к тому же, решаюсь я рассказать многие подобные опыты свои, которые мою собственную веру укрепили, сделали для меня в высшей степениважною эту часть моих обязанностей и позволили мне заглянуть в глубину сердца, как умирающих, так и моего собственного.
Перед вступлением моим в должность чувствовал я величайшее, по-видимому непреодолимое отвращение к трупному запаху и к самому зрелищу мертвеца.  Первый покойник, которого, по посвящении моем, пришлось мне хоронить, был девятилетний мальчик,  последний сын престарелых родителей, не могших уже надеяться иметь еще детей.   Это было жарким летом, и предполагал, не без основания, что труп уже в полном разложении.  Я купил себе поэтому коробочку с губкою, наполнил ее уксусною кислотою и держал ее скрытно в руке, чтобы нюхать в случае нужды.  Уже при самом входе в дом покойника сильный запах несся мне навстречу,  но никто из быших тут не обращал на него, по-идимому, особенного внимания.  Се проникнуты были только жиейшим участием к удрученным скорбью родителям, и многие просили меня утешить несчастных, боровшихся с отчаянием. Оййдя в комнату, я увидел отца и мать  распростертыми над трупом  усопшего сына, которого нельзя уже было узнать,  -  они обнимали его, целовали попеременно, причем всякий раз поднимался с трупа рой мух и потом опять садился на него.  Я внутренне и глубоко устыдился своей изнеженности, и, как вор, застигнутый врасплох, поспешно сунул свою коробочку в карман, не употребив ее ни разу.  Как охотно оставили бы у себя родители это гниющее тело, если бы это было возможно, а тебе и простой запах противен, думал я, и, вспомнив о просьбе, которою я встречен был уже в передней, горячо помолился я  о слове утешения Тому, Кто один может его дать.  Его милосердие не отринуло моей молитвы, и этот час вдвойне благодатен был для последующего отправления моей должности;  ибо отвращение мое, благодарение Богу, исчезло, мои дотоле нежные нервы обоняниястали почти нечувствительны к трупному запаху, и я научился с того времени, при похоронах, менее  заниматься умершими, но тем более живыми, ибо в подобных обстоятельствах сердца более доступны как утешению из Слова Божия, так и убедительным увещаниям.
При некоторых последующих смертных случаях просили меня сказать нечто и о том, с какою верою, радостью и спокойствием переходили умирающие  в лучший мир.  Я это и делал, припоминая слышанное мною от других, но мне хотелось и на собственном опыте убедиться в том.  Я был тогда действительно очень занят.  Приход в городе был велик; к нему причислены были еще многие колонии, которые от времени до времени надобно было навещать;  в школе, кроме того, обучал я ежедневно Закону Божию; немало было и писанья.  Но я выиграл много времени, отказавшись от всех общественных удовольствий, которые не только время похищают, но и сердце охлаждают, и весь отдался обязанностям своего звания.  Я принял намерение – и благодать Господня помогла мне его выполнить – отныне присутствовать, по возможности, при умирании каждого из моих прихожан;  и я тем более укрепился в этом намерении, что, как мне казалось, Сам Господь помогал мне в этом.
Вскоре за тем заболел один достойный христианин, член церковного совета, и, по исповеди, принял святое причастие;  я стал ежедневно навещать его, выходя из школы в 12 часов.  Однажды, без всякой видимой причины,  вспало мне на мысль посетить больного прежде школы.  Вовсе не думал я найти его при смерти, но в сенях уже услышал я пение.  Войдя в комнату больного, увидел я здесь от 8 до 10 особ;  один из присутствующих, стоя у постели, подсказывал стих, который затем все вместе пели.  Больной лежал с сложенными на молитву руками и кивнул мне с невыразимой улыбкою, чтобы и я принял участие в пении.  Все более и более просветленным и сияющим делался его взгляд, все выше и выше подымал он свои руки и верхнюю часть тела, - и когда гимн окончен был, тихо упал он, бездыханный, назад, дав мне первое очевидное доказательство, что Христос для Своих, отнимает у смерти ее жало и горечь.
Впоследствии не раз еще доводилось мне быть свидетелем подобных утешительных зрелищ, - и могу сказать по истине, что ни одного еще верующего не видел я умирающим, но многих видел усопшими.

Всего удивительнее мне те умирающие, которые утверждали, что видят Господа, и даже рассказывали, что Он говорил. Я не стану решать, насколько они действительно видели и слышали, но когда уже не осталось надежды на выздоровление, конечно, каждый христианин пожелает быть окруженным подобными приятными видениями, которые облегчают ему переход из этой жизни и наполняют его радостною надеждою того, что ожидает его в вечности, нежели, с несказанною тоскою видеть приближение неотвратимой смерти, уже здесь предвкушая муки ада и наяву и во сне быть мучимым страшными видениями – чему я также видел многие примеры и расскажу их потом.

Я довольно пожил в свете и знаю, как он судит о так называемых видениях; помню еще слишком хорошо, как я сам о том думал, потому мне и в голову не может прийти приводить здесь доказательства в пользу возможности или достоверности подобных видений. Верующий в Библию никогда не допустит, что рука Господня сократилась и что Он не может сделать теперь того, что Он делал прежде.   Хотя довольно нам Моисея и пророков, и блаженны невидевшие, но уверовавшие; - но если вера пребывает твердою до конца, если верующие нимало не сомневаются в обетованиях вечной жизни, если «разрешиться и быть со Христом» (Фил.1:23) делается сердечным желанием, и блага мира являются в настоящем их свете, а заслуга Иисуса ценится выше всего, когда наконец, все мысли и желания постоянно направлены только на Возлюбленного, Который «прежде возлюбил нас» (1Ин.4:19) и Которого вскоре надеешься увидеть «как Он есть» (1Ин3:2), - что удивительного, что с Ним и о Нем говорят так, как бы действительно видели Его пред собою? Таково блаженное состояние некоторых верующих на одре смерти, - я вовсе не хочу этим сказать, что то,  что умирающие выдавали мне за виденное или слышанное ими, было только обманом чувств или мечтою воображения.    Каждый может думать о том, как хочет. Но я грубо погрешил бы, если бы, из боязни быть осмеянным, скрыл истину, сообщение которой может и других побудить сделать наблюдения над тем же предметом и найти, быть может, еще более того, что мне милость Господня дала увидеть и услышать ; ибо то, чему мне удалось быть свидетелем, без сомнения, не единственные случаи этого рода. Но многое зависит от того, кто окружает умирающего!

Перчаточник Г. Много лет страдал внутреннею болезнью, которая причиняла ему жестокие страдания и наконец сделала его неспособным к работе. Я познакомился с ним уже в городской больнице, где он и святое причастие принял. Начальник этого заведения, в угоду мне, клал больных евангелического исповедания по возможности вместе. Через это больные могли взаимно друг друга утешать и назидать и могли пользоваться посещением священника.   Всякий раз, когда я приходил, сообщал он мне меткие замечания о душевном состоянии своих соседей что весьма облегчало мне исполнение моей обязанности, указывая, как должно мне говорить и вообще обращаться с тем или другим.

Однажды он сказал мне: «еще один немец пришел, но я не знаю его», - и он указал мне на кровать его в отдаленном углу комнаты.   Я подошел к новому гостю, поклонился и хотел спросить о его здоровье, но он предупредил меня, воскликнув грубо: «Я католик, и вам нет до меня дела!» Я отвечал ему ласково, что я вовсе не имею намерения обратить его к евангелическому исповеданию, но хотел только изъявить ему свое участие как больному и предложить ему, в чем могу, свои услуги.   Но он оставался холодным и упрямым и не снял даже потом своей шапочки во время молитвы, хотя это делали обыкновенно больные православного исповедания, когда силы их им то позволяли. При последующих посещениях однако же стал мой католик не только ласковее, но и подзывал меня к своей кровати, и с обнаженною головою и сжатыми руками внимал молитве или другим священнодействиям. С бедным Г. между тем делалось все хуже, страдания его усилились, и от него пошел такой такой нестерпимый запах, что больные просили перевести их в другую комнату. Его покорность и терпение возрастали в то же время столь заметно, что приводили в удивление даже главного доктора П., увеличивали его участие к больному и побуждали делать все возможное для облегчения страданий его. Теперь в целой палате остались только двое: Г.  и тот католик – сапожный подмастерье (я забыл, к сожаленью, его имя).

За восемь дней до смерти Г. простился со мною и этот последний; он выздоровел и хотел выписаться в субботу. Я просил его навещать меня, что он и обещал мне, но в понедельник утром я нашел его еще в больнице. Я выразил ему свое удивление, видя его еще здесь. «Я остался, чтобы только дождаться вас – отвечал он, – прислужники совсем не смотрят за бедным Г., потому что боятся заразительного запаха, исходящего у него изо рта, и когда подают ему декокт ((отвар лекарственных трав)  единственное, что он мог еще принимать), то так спешат, что более попадает ему на грудь, нежели в рот, тогда как он и без того с трудом и только понемногу зараз может глотать, но тем чаще ему хочется пить». Тут он показал мне отрезанный кусок чубука, которым он помогал пить больному: набрав в рот декокту и наклонившись к страдальцу, он, при помощи чубука, старался пропустить ему жидкость в горло. «Воистину, ты милосердный самарянин», - сказал я и пошел тотчас к начальнику больницы попросить его, чтобы он позволил этому благородному человеку остаться в заведении до кончины кроткого страдальца Г., хотя собственно его, как совершенно здорового, следовало бы уже выпустить.   Я без труда получил это позволение, и теперь этот великодушный человек мог с дроброй совестью продолжать начатое им дело любви, не выдавая себя за больного и не прибегая таким образом ко лжи.   Г. принял еще раз святое причастие, и я отважился обнадежить его, что он не оставит этого мира, не увидев Господа столь же близко, как некоторые особы, которых я называл ему и которых он лично знал.

Сознаюсь пред Богом, что после нескольких сделанных мною опытов в этом роде подобное обнадеживание я считал тогда совершенно уместным и нимало не дерзким. С опытным товарищем я не мог тогда посоветоваться  и следовал только тому, что я часто замечал у умирающих с радостною верою. Всю следующую неделю больной лежал тихо с закрытыми глазами, но слышал все, как это я мог заметить при молитве моей, и отвечал на мои вопросы.   В пятницу он, казалось, близок был к концу, и уходя я попросил послать немедленно за мною, когда с ним станет хужже. В субботу и воскресенье я не был в больнице, но зато тем ранее пришел в понедельник. Уже внизу сказал мне привратник: «Кажется Г. скончается в эту ночь, - вчера еще началась предсмертная борьба». То же повторил мне и сапожный подмастерье, когда я вошел в комнату больного, прибавив, что со вчерашнего дня он ничего не видит и не слышит. Я подошел ближе, стал молиться и мне показалось что он уже не так тяжело дышал и даже как бы сделал усилие сложить руки на молитву; я стал тогда говорить громче и медленнее и, окончив, спросил его: «Понял ли ты меня, любезный Г.?» Вместо ответа, к величайшему удивлению нашему, произнес он громким и твердым голосом, хотя обыкновенно говорил тихо: «Серебряные виноградные лозы, золотые грозды – и прекраснейший Садовник простирает ко мне Свои объятия! Ах, если бы вы могли все это видеть!» И с этими словами он тихо испустил дух.

Сознаюсь, что это послужило великим укреплением моей вере и побудило меня, много лет спустя, дать подобное обещание одной больной, кончину которой я расскажу ниже. Оба они оставили мир, не чувствуя ни малейшего страха и горечи смерти, и здесь уже предвкушая ожидавшее их блаженство.

Но что в предсмертные минуты и устрашающие адские представления могут происходить в душе человека, потерявшего уже слух и зрение, но сохранившего еще полное сознание – показывает следующий случай.

Точно так же было с профессором Т.  

Этот 66-летний старик поражен был параличем во всю левую половину тела и мог только едва внятно лепетать.  Так как он прилежно посещал церковь, причащался и изучал прежде богословие, то я нисколько не усомнился предложить ему принять святое причастие, тем более, что доктор его опасался за его жизнь.  Он согласился, отвечал, как мог, на мои вопросы и святое действие было совершено.

Сверх ожидания, ему стало лучше и хотя он с трудом говорил, но все можно было понять.   Я часто навещал его и в высшей степени был изумлен, когда он стал выговаривать мне, зачем я заставил его причаститься.  Я сослался на то, что он не пренебрегал святым причастием, когда был здоров и что его опасное положение заставило поспешить этим священнодействием.   Но он оставлся угрюмым и недовольным, продолжал говорить мне колкости и воскликнул наконец:  «Чему я 66 лет не мог поверить, тому не научите вы меня верить теперь!»  Все мои  убеждения оставались безуспешны и он повторял только, что я не заставлю его поверить, потому что он уже давно составил себе собственное мнение на этот счет.

Он стал теперь заметно поправляться и я ограничил свои посещения двумя днями в неделю.  Однажды поздно вечером прислала за мною коллежская ассесорша фон К., у которой он жил, прося убедительно немедленно прийти к больному.  Она и дочери ее встретили меня при входе и сказали, что профессор в таком сильном страхе и беспокойстве,   говорит так несвязно и так сильно мечется, что они не знают, что им делать.
 
Увидя меня, больной воскликнул:  «Ну,  докажите с вое уменье, освободите меня от этого страха, который меня мучит, тогда я поверю!»  Я отвечал:  «Это не в моей власти и никогда не утверждал я быть в состоянии сделать что-либо подобное, вера не приобретается доказательствами, но производится Богом в сердцах тех, которые хотят верить и искренно просят Его о том».   –  «Ну, так помолитесь же», - сказал он.    «Охотно,  -  отвечал я,  -  если вы помолитесь вместе со мною;  иначе и моя молитва не поможет, потому что вера никому не навязывается насильно».  Я воззвал к Господу, а больной и прочие присутствующие сложили руки на молитву.

Многомилостивый Господь услышал наше моление и больной совершенно успокоился.  Радость его была неописуема, громко благодарил он Бога и с этого часу стал совсем другим человеком.  Он получил ко мне полное доверие и хотя здоровье его стало поправляться, но он охотно говорил о смерти и заставил меня написать ему духовную.Врач питал полную надежду на его выздоровление и уверял меня, что профессор, при его крепком телосложении, проживет еще много лет.

Тепеь я опять стал посещать его только по средам и субботам.  В последнюю среду нашел я его в таком хорошем состоянии, как только можно было ожидать в его положении;  в ближайшую пятницу вечером проходил я мимоего дома и мне пришло на ум навестить его теперь же с тем, чтобы в субботу остаться уже дома.  При входе в его комнату я нашел его в агонии, с сомкнутыми глазами, без слуха и сильно хрипящим.  Я стал упрекать его прислужника, университетского сторожа, зачем он не известил ни домовую хозяйку, ни меня о таком положении больного.  Тот оправдывался, говоря, что он думал, что тут уже ничем нельзя помочь, потому что,  прислуживая прежде в клинике, он знает, что это признак близкой смерти.

Я приказал позвать госпожу фон К., а между тем делал попытки убедиться, может ли меня слышать больной, но все было напрасно.  Мы узнали, что уже более суток он находился в таком состоянии.  Тут я начал  молиться и спросил наконец (уже с надеждою быть услышанным):  «Поняли  ли вы меня?»  -  «Не только понял,  -  отвечал он,  -  но и молилися вместе с вами и мне стало хорошо!»  так же удовлетворительно отвечал он и на некоторые другие мои вопросы касательно его веры  и надежды на вечность.  Когда же я попросил у него еще некоторых пояснений относительно его  духовного завещания, то он умолк и на все мои вопросы затем я не получил уже ответа.

Он снова впал в прежнее свое состояние, только не так сильно хрипел.  Все тише и тише становилось его дыхание и к утру он уже спал, подобно здоровому человеку.  В шесть он часов он проснулся, приподнялся и крикнул своего прислужника, чтобы перевязать раны.  Когда тот подошел к нему, он обнял его руками, чтобы лучше приподняться, но в ту же минуту испустил дух.  Мирно и прекрасно лежал в гробу бездушный труп.

Кандидат богословия, по имени М.,  был со мною знаком,  посещал меня часто и показывал мне свои проповеди, написанные в евангельском духе.  Я знал, что он иначе думал, нежели писал, жил совершенно по светски и своими разговорами старался совратить с пути истины слабоверных христиан.  Я сблизился с ним, в надежде привлечь его на сторону правого дела и побудить его, по возможности, приязненнее отзываться о Евангелии.  Наконец, он просил у меня позволения говорить по временам  проповеди.  Я охотно позволил, но под двумя условиями: во первых, чтобы он предварительно  давал мне для просмотра свои проповеди, и, во вторых,  чтобы он перестал быть первым танцором на всех балах, потому что эти два занятия по духу евангельскому несовместны.   Он дал мне честное слово более не танцевать, так как он сам видел, как мало действия оказывала бы проповедь, если бы проповедник  поступал так противно Господу и Его апостолам.   Но когда я узнал, что он слова своего не держит, чего он и сам предо мною не мог отрицать, то и я взял назад свое условное позволение.  Тут он открыто стал ко мне враждебен, и вредил мне между прихожанами, сколько мог.

Наконец услышал я, что уже 8 дней, как он опасно болен.  Тотчас поспешил я к нему,  но нашел его на ногах и с ним несколько его друзей, моих противников.  Я спросил его по дружески, зачем он мне не дал знать о своей болезни, тем более, что он находился в опасном положении.  Он отвечал:  «Да, я был действительно опасно болен, но я взял другого доктора, и мне теперь лучше».  Это было в воскресенье вечером.

В понедельник посетил я его вторично и опять нашел его не в кровати, но уже в бреду.  Он узнал менятотчас, но стал ругать, и тут вышло наружу все, что было у него против меня на сердце.  Я не возражал ему и вскоре удалился.  Во вторник утром у меня были похороны по соседству;  сюда же пришла от М. женщина за вторым врачем.   Надгробная проповедь была уже начата. Я не мог, следовательно, тотчас    идти и должен был отложить мое посещение до возвращения с кладбища.

Возле его дома встретил я его врача, который вскричал мне: «Вы спешите, без сомнения, к М.?  Не идите, он весьма опасно болен, почти безнадежен; ваше посещение повредит ему».  -  «Если это так, - возразил я, - то я должен посетить его, чтобы согласно моей обязанности сделать для его души то, что вы делаете для его тела».  М. узнал меня, протянул мне руку и отвечал утвердительно на вопрос:  желает ли он причаститься?  Вскоре за тем принесен был сосуд  с святыми дарами;  но мне очень трудно было получить от больного сколько-нибудь ясные ответы на необходимые вопросы, и я должен откровенно сознаться – только великая уверенность моя, что всеведующему Сердцеведцу достаточно и одного вздоха, так как Он не хочет, чтобы и одна душа погибла, и также опасение, чтобы друзья его не подум али, что я из ненависти не хотел дать ему причастия, побудили меня совершить это священнодействие.  Тут сделались с М. страшные корчи, он кричал, охал, стонал так жалостно, что нельзя было слушать его без ужаса и глубокого сострадания.  Все мои молитвы, мольбы и борение с Богом казались тщетными.  Его состояние было так ужасно, что двое из друзей его, бывшие здесь, к сожалению, совершенно неверующие, воскликнули, глубоко потрясенные:  «Господин пастор, хотя бы не было ни церквей, ни проповедников, то мы бы все-таки обратились – такою страшною смерть мы себе никогда не представляли!»  

К сожалению, это впечатление было у них непродолжительно, и недавно, когда я одному из них, в присутствии многих, напомнил эти слова, то хотя он не отрицал их, но его смех при этом показал, что он эабыл их.

Более суток продолжалась эта раздирающая сердце борьба, пока наконец несчастный, с страшным криком, не испустил дух под моей молитвою;  и после его смерти лицо его было разительно искажено.

Какая в Евангелии «сила Божия ко спасению всякому верующему»!  Истинно, не по смерти только, но уже в этой жизни начинается блаженство, то есть счастие и мир души, и чувствуется часто всего сильней тогда, когда тело страдает от болезней или лишений.  Христианские радости, такие, какие Господь вкушал на земле, могут жить только в сердце человека, который, подобно Ему, не имеет недостатка в страданиях…  Вообще, всего ярче блистает христианство в поведении семейства, стоящего у одра болезни и смерти нежно любимого члена своего.

Молодая чета Т.,  уважаемая  всем приходом и мне особенно дорогая за свое истинное благочестие, по своей вере, любви, прилежанию и довольству своим положением представляла настоящую картину семейного счастия,  которое еще было возвышено рождением дочери.  Молодая мать сама кормила свое дитя.  Но вдруг она стала хиреть;  оказалось, что у нее исчезло молоко, и, не желая, да и средств не имея, взять кормилицу, эта слишком нежная мать кормила ребенка своего в полном смысле слова своею кровью.

Наконец она должна была слечь в постель, дитя отнято было от груди и приглашен был врач;  но он мало уже имел надежды на выздоровление, да это и с каждым днем становилось очевиднее.  Больная совершенно понимала свое положение и начала готовиться к близкой смерти.  Она вкусила святое причастие с великим благоговением и веселием, радовалась своему близкому отшествию к Иисусу, отрешила сердце свое от всего земного, и хотя она мужа и дитя нежно любила, но разлука с ними не была для нее тяжка, и больше, и чаще говорила она о будущем свидании, нежели о настоящей разлуке.

При всем уходе и попечении о ней, она быстро приближалась к смерти.  Она вполне владела своими способностями, была тиха, отменно дружелюбна, ясна, много говорила о надежде на блаженство, охотно слушала христианские книги и сама указывала гимны или отдельные стихи для пения, когда у нее собирались особы, умевшие их петь.  

В последние дни пред смертью имеля она приятнейшие видения.  Она видела Господа, говорила с Ним и употребляла все свои старания, чтобы описать нам Его приятность и милосердие.  То, что она сообщила нам, послужило к укреплению нашей веры, к оживлению нашей надежды на блаженство и поощрило нас жить по-евангельски.

За день до смерти простилась она с мужем, с ребенком, с своим воспитателем и воспитательницей, заменившими ей отца и мать, с друзьями и со мною также,  –  и одна из всех присутствующих оставалась ясною, спокойною, даже радостною, между тем как все проливали слезы.  Дочь свою Генриету поручила она своей воспитательнице только на несколько дней, так как она, наверное, знала, что ребенок скоро последует за нею;  что действительно и случилось немного дней спустя по смерти матери, так что он мог быть положен еще в одну могилу с нею.

В последний день говорила она менее, но просила меня расспросить ее обо всем, что могло послужить к успокоению нас касательно состояния ее души и к укреплению ее собственной веры. Я сделал это в промежутках между чтением и пением.   Ответы ее были точны, ясны,  и голос ее звучал, как гармоника.  Никогда не забуду я этих милых звуков!  Наконец сама выбрала она гимн для пения.  Мы стали петь его пониженным голосом и как можно тише; когда мы достигли   строфы: «Все мои заботы и печали повергаю я к ногам Твоим, о Иисусе!» присоединилась она к нам, и ясным, звучным голосом, покрывавшим все наши голоса, пропела она эти слова (я взял их потом текстом надгробной проповеди)  –  и уже лежала она бездушною, подобно прекрасной сорванной лилии.  

Радость, при виде такой кончины, преодолела у мужа и воспитателей ее печаль о преждевременной разлуке.  Это ясно высказалось при похоронах.  Только в начале надгробной проповеди пролито было несколько слез,  но скоро утешения евангельские оказали вполне свое действие.  Сердца исполнены были благодарности, хвалы и сладостных чувств, при свежем воспоминании всех дел благодати, явленных Господом у одра почившей.  Чтобы сохранить это прекрасное настроение, я тихо удержал мужа, хотевшего еще раз поцеловать усопшую.  «Туда, к небу с нежными воспоминаниями!»  –  сказал я ему, и он поклонился предо мною,  как бы извиняясь в намерении сделать что-либо предосудительное и сказал:  «Простите меня, любезный пастор!»  Зато я был снисходительнее к нему на кладбище.  Когда могила засыпана была уже землею, он спросил меня:  «Господин пастор, не запеть ли нам «Восхвалите  же все Бога!»?   –  «Конечно», - отвечал я, и сам запел эту песнь.  Кто издали нас видел и слышал, тот должен был почесть нас за счастливых, блаженных людей.  Так умирают, так горюют верующие!

Воспользуйтесь файловыми хранилищами, к примеру яндекс.диск, dropbox, файлы от мэйл ру и после этого разместите здесь ссылку на файл.

Из книги "Духовное побуждение в России" Софии Ливен. с 38 стр.

Известна в то время была и Елизавета Ивановна Черткова,  вдова генерала Черткова...   Глубоко опечаленная потерей двух еще молодых сыновей и смертью любимого мужа,  она верою нашла  утешение и новую жизнь в Иисуса Христа,  Сына Божия,  ее Спасителя.  С ней это произошло  при встрече с лордом Редстоком  за границей.  Ее доброта и милая сердечность располагали к ней не только верующих,  но и всех,  с кем ей приходилось сталкиваться в жизни,  даже молодежь.  Интересны ее посещения тюремных больниц и те трудности,  с которыми была связана эта работа.